22
мартa
2018
22
апреля
2018
Дикие вещи
С тем, что живопись — это стихия, своей непредсказуемостью подобная природе, возможно, согласятся не все. Но Марина высказывается о своих картинах так, как будто бы они живые и самоуправляемые организмы, а творческий поиск — труднопреодолимый путь с неизвестной точкой назначения. Более того, привычная схема «художника, создающего картину», похоже, здесь не работает. В данном случае было бы уместнее сказать, что картины, эти необузданные и дикие существа, создаются по собственной воле, в процессе длительных и порою мучительных диалогов с художником.
Сама художница говорит: «Обычно я много-много раз переписываю. Порой поверхность превращается в подобие штукатурки, так что холст не выдерживает, приходится наклеивать на твердую основу. Иногда работа мучается несколько лет. Но после этого наступает ясность, и тогда следующая работа создается быстро, за три-четыре сеанса. Я веду одновременно с десяток работ, могу вдруг схватить старую и переписать. Для меня важно, чтобы внутри защелкнулся некий замок: вот оно, то самое, чего я хочу».
На выставке в DiDi Gallery будут представлены одни из лучших живописных и графических произведений, по времени создания охватывающие творческий путь художницы с конца 1990-х гг. вплоть до сегодняшнего дня.
СТАТЬИ
Всматриваясь в картины петербургской художницы Марины Колдобской, задаешься вопросами: что если живопись на самом деле есть трудноуправляемая вещь? И ее содержание можно описать как меру свободы и подчинения внутри творческого процесса? Но о какой свободе идет речь, и кто кому подчиняется?
С тем, что живопись — это стихия, своей непредсказуемостью подобная природе, возможно, согласятся не все. Но Колдобская высказывается о своих картинах так, как будто бы они живые и самоуправляемые организмы, а творческий поиск — труднопроходимый путь с неизвестной точкой назначения. Более того, привычная схема «художника, создающего картину», похоже, здесь не работает. В данном случае было бы уместнее сказать, что картины, эти необузданные и дикие существа, создаются по собственной воле, в процессе длительных и порою мучительных диалогов с художником.
Вопрос меры присутствия автора в произведении искусства поднимается редко, за исключением некоторых эстетических концепций. Например, иконописец — божий инструмент, чистотой помыслов и по священному лекалу создающий зеркало, в котором отражается лик божественного. Или абстрактный экспрессионист, делегирующий роль ведущего участника красочному материалу, в стихийном поведении которого проявляется бытийственная сущность природы. Но все же априори давно известно, что произведение искусства «от и до» — это, прежде всего, авторский продукт.
Но в картинах Колдобской очевидно присутствует напряжение не одной, а двух сил. И спор о распределении ролей ведущего и ведомого в творческом процессе становится основой для живописной интриги. Одну из сил, авторскую, легко проследить — это целенаправленное, упорное и порою нелегкое освоение художественного образа, его кристаллизация из первичной пустоты холста. Вторую силу труднее описать, но о ней можно фантазировать вместе с автором, который ощущает сопротивление образа, его напряженное стремление воплотиться неожиданным и стихийным путем. Иногда этот образ притворяется послушным и сговорчивым, но чаще отказывается подчиняться ходу мысли и действий художника.
В такой борьбе или лучше сказать диалоге постепенно и кристаллизуется живописная сущность. Картина переживает несколько жизненных циклов, слой за слоем рождаясь, умирая, трансформируясь. Воплощаемый образ стремится к максимальному захвату пространства — кажется, ему тесно в прямоугольном формате, пусть даже в самом масштабном. Живописное вещество пульсирует, дышит, его распирает изнутри, и оно стремится выйти за отведенные ему границы.
Трансформация продолжается и после того, как картина закончена, но уже в диалоге со смотрящим на нее человеком. Подходя к работам, зритель видит последовательное рождение образов: цветок, который в следующий момент превращается в некий глаз, а последний неожиданно оборачивается петушиной головой. Это «дикое» живописное существо постоянно видоизменяется, играя со зрителем. Композиция, которая, казалось бы, сводится к элементарному знаку и строится на сочетании 3-х базовых цветов — белого, черного и красного, лишь кажется понятной и быстро-усвоенной. Видимо, Марина Колдобская знает секрет простоты, которая трудно дается и таит в себе тонны «живых» слоев, а вместе с ними — способность к преображению образа в каждый момент времени.
С тем, что живопись — это стихия, своей непредсказуемостью подобная природе, возможно, согласятся не все. Но Колдобская высказывается о своих картинах так, как будто бы они живые и самоуправляемые организмы, а творческий поиск — труднопроходимый путь с неизвестной точкой назначения. Более того, привычная схема «художника, создающего картину», похоже, здесь не работает. В данном случае было бы уместнее сказать, что картины, эти необузданные и дикие существа, создаются по собственной воле, в процессе длительных и порою мучительных диалогов с художником.
Вопрос меры присутствия автора в произведении искусства поднимается редко, за исключением некоторых эстетических концепций. Например, иконописец — божий инструмент, чистотой помыслов и по священному лекалу создающий зеркало, в котором отражается лик божественного. Или абстрактный экспрессионист, делегирующий роль ведущего участника красочному материалу, в стихийном поведении которого проявляется бытийственная сущность природы. Но все же априори давно известно, что произведение искусства «от и до» — это, прежде всего, авторский продукт.
Но в картинах Колдобской очевидно присутствует напряжение не одной, а двух сил. И спор о распределении ролей ведущего и ведомого в творческом процессе становится основой для живописной интриги. Одну из сил, авторскую, легко проследить — это целенаправленное, упорное и порою нелегкое освоение художественного образа, его кристаллизация из первичной пустоты холста. Вторую силу труднее описать, но о ней можно фантазировать вместе с автором, который ощущает сопротивление образа, его напряженное стремление воплотиться неожиданным и стихийным путем. Иногда этот образ притворяется послушным и сговорчивым, но чаще отказывается подчиняться ходу мысли и действий художника.
В такой борьбе или лучше сказать диалоге постепенно и кристаллизуется живописная сущность. Картина переживает несколько жизненных циклов, слой за слоем рождаясь, умирая, трансформируясь. Воплощаемый образ стремится к максимальному захвату пространства — кажется, ему тесно в прямоугольном формате, пусть даже в самом масштабном. Живописное вещество пульсирует, дышит, его распирает изнутри, и оно стремится выйти за отведенные ему границы.
Трансформация продолжается и после того, как картина закончена, но уже в диалоге со смотрящим на нее человеком. Подходя к работам, зритель видит последовательное рождение образов: цветок, который в следующий момент превращается в некий глаз, а последний неожиданно оборачивается петушиной головой. Это «дикое» живописное существо постоянно видоизменяется, играя со зрителем. Композиция, которая, казалось бы, сводится к элементарному знаку и строится на сочетании 3-х базовых цветов — белого, черного и красного, лишь кажется понятной и быстро-усвоенной. Видимо, Марина Колдобская знает секрет простоты, которая трудно дается и таит в себе тонны «живых» слоев, а вместе с ними — способность к преображению образа в каждый момент времени.
— Почему решили назвать выставку «Дикие вещи»?
— Потому что мир нам чужд и враждебен. И всю жизнь мы пытаемся приручить окружающие вещи. И природные, и нами же созданные. Каждый своим способом.
— Как принимаете решение, чему будет посвящена следующая работа?
— Мне кажется, что это я чего-то хочу — написать розу, например. А на самом деле меня кто-то или что-то тащит, непонятно куда. В этом, собственно, и есть кайф. Если знаешь все заранее, зачем делать?
— Как долго Вы работаете над картиной?
— Обычно я много-много раз переписываю. Порой поверхность превращается в подобие штукатурки, так что холст не выдерживает, приходится наклеивать на твердую основу. Иногда работа мучается несколько лет. Но после этого наступает ясность, и тогда следующая работа создается быстро, за три-четыре сеанса. Я веду одновременно с десяток работ, могу вдруг схватить старую и переписать. Для меня важно, чтобы внутри защелкнулся некий замок: вот оно, то самое, чего я хочу.
— Как пришли к палитре из трех основных цветов — красного, черного и белого. Позже — голубой с золотом. Почему именно эти цвета?
— Черный, белый, красный — базовые цвета для человека, еще с палеолита. Красная охра, черная сажа, белая глина. День, ночь, земля, свет, огонь. И кровь, конечно. Этими тремя цветами можно сказать все про жизнь и смерть. А голубой–золотой — небесные. Это уже там, в раю.
— Любимые мастера? Ваши живописные гуру?
— Говорят, биография разночинца — это все книги, которые он прочел. Училась я у всех без исключения. По принципу этого я хочу, а вот этого не хочу. Очень важно понять, чего тебе не надо. По-настоящему для меня важна русская икона 15 века и вытекающий из нее авангард. И брют: архаика — почти любая, фольклор — почти любой, рисунки детей и психопатов.
— А что Вы, собственно, ищете?
— Мне трудно найти форму предмета. Надо нарисовать так, чтобы было весело, страшновато, мощно и при том легко. Это всё довольно трудно совместить в одном флаконе. Важна энергетика, она должно быть максимальной, а для этого мне надо все сделать очень быстро, на драйве. Но если получилось неправильно — всё уничтожается, закрашивается и начинается снова... Похоже на китайскую каллиграфию. Пластическими поисками сейчас мало кто занимается, а для меня это очень важно. Когда я от кураторской деятельности перешла к живописи — это было непростое решение. Господствовал, и до сих пор господствует концептуализм, то есть более или менее остроумная иллюстрация более или менее остроумной идеи. Я была практически уверена, что мое такое «неостроумное» искусство будет плохо принято коллегами и критикой. К счастью, я ошибалась.
— Потому что мир нам чужд и враждебен. И всю жизнь мы пытаемся приручить окружающие вещи. И природные, и нами же созданные. Каждый своим способом.
— Как принимаете решение, чему будет посвящена следующая работа?
— Мне кажется, что это я чего-то хочу — написать розу, например. А на самом деле меня кто-то или что-то тащит, непонятно куда. В этом, собственно, и есть кайф. Если знаешь все заранее, зачем делать?
— Как долго Вы работаете над картиной?
— Обычно я много-много раз переписываю. Порой поверхность превращается в подобие штукатурки, так что холст не выдерживает, приходится наклеивать на твердую основу. Иногда работа мучается несколько лет. Но после этого наступает ясность, и тогда следующая работа создается быстро, за три-четыре сеанса. Я веду одновременно с десяток работ, могу вдруг схватить старую и переписать. Для меня важно, чтобы внутри защелкнулся некий замок: вот оно, то самое, чего я хочу.
— Как пришли к палитре из трех основных цветов — красного, черного и белого. Позже — голубой с золотом. Почему именно эти цвета?
— Черный, белый, красный — базовые цвета для человека, еще с палеолита. Красная охра, черная сажа, белая глина. День, ночь, земля, свет, огонь. И кровь, конечно. Этими тремя цветами можно сказать все про жизнь и смерть. А голубой–золотой — небесные. Это уже там, в раю.
— Любимые мастера? Ваши живописные гуру?
— Говорят, биография разночинца — это все книги, которые он прочел. Училась я у всех без исключения. По принципу этого я хочу, а вот этого не хочу. Очень важно понять, чего тебе не надо. По-настоящему для меня важна русская икона 15 века и вытекающий из нее авангард. И брют: архаика — почти любая, фольклор — почти любой, рисунки детей и психопатов.
— А что Вы, собственно, ищете?
— Мне трудно найти форму предмета. Надо нарисовать так, чтобы было весело, страшновато, мощно и при том легко. Это всё довольно трудно совместить в одном флаконе. Важна энергетика, она должно быть максимальной, а для этого мне надо все сделать очень быстро, на драйве. Но если получилось неправильно — всё уничтожается, закрашивается и начинается снова... Похоже на китайскую каллиграфию. Пластическими поисками сейчас мало кто занимается, а для меня это очень важно. Когда я от кураторской деятельности перешла к живописи — это было непростое решение. Господствовал, и до сих пор господствует концептуализм, то есть более или менее остроумная иллюстрация более или менее остроумной идеи. Я была практически уверена, что мое такое «неостроумное» искусство будет плохо принято коллегами и критикой. К счастью, я ошибалась.