Ретроспективная выставка Леонида Борисова

Леониду Борисову – 80.  Ушел он семидесятилетним, в 2013-м. Людям, хорошо его знавшим, обе даты кажутся нереальными. Не то чтобы художник (для всех он был и остается Леней Борисовым, и это не фамильярность, а следствие того, о чем попытаюсь рассказать) казался особо моложавым, совсем нет. Кстати, в нем вообще не было опции казаться: ни мэтром, ни вечным  юношей. Дело в другом: от него всего можно было ожидать. И в поведенческом, и, особенно, в творческом плане. Он знал за собой это качество, ценил его и немного побаивался: кто его знает, куда кривая вынесет. Да, наверное, и понимал, что этот постоянный нахлест новизны мешает стабильно развивать наработанное… Во всяком случае, у него был самообъясняющий автопортрет: художник Борисов зафиксировал себя фотоспособом с фотопортетом художника Борисова в руках. Бесстрастностью и строгой композиционностью, вообще всей медиальной фокусировкой он напоминалет deadpan photography. У этого немецкого термина из сферы медиального искусства есть несколько дополнительных определений, среди них – покерное лицо. То есть бесстрастность, полное погружение в длительные объективизированные  оптические  и пространственные  состояния. У Лени лицо как раз не бесстрастное, а немного даже растерянное: каким он покажется зрителю, этот портрет в портрете? Нет ли в нем чего-то нежданного, опровергающего прототип? А если учесть, что фотоимидж прячет в себе бесконечное повторение-масштабирование…

    Что ж, с Борисовым действительно был связан этот эффект Deus ex machina, но машиной арт-производства объектов и имиджей он не был. Мешало «человеческое, слишком человеческое»… Хотя бы то же удивление перед тем, что из этой его машины выскочит наружу…Может, поэтому он так и не смог поставить на поток свои удивительные находки…

    Мне несколько раз приходилось писать о Борисове. Каждый раз – сегодня я это вижу – как-то хотел наивно «продвинуть» художника, найти причины расхождения между его вполне ощутимым уже тогда огромным потенциалом и его неопределенным положением в арт-иерархии. Разумеется, не официальной, союз-художнической, а, так сказать, официальной неофициальной. В начале я объяснял это ситуативно: Борисов начинал в 1970-е в Ленинграде, в орбите «газо-невской культуры». Он был из технической среды, ему органически было близко (хотя он едва ли мог отрефлексировать эту установку) технизированное, даже объективизированное формообразование. Здесь же эта культура была не в чести: для  одних была недостаточно социально активной, для других – это уже шире «газозоневщины» – недостаточно спиритуальной (я имею в виду сакрализированный пластицизм  круга Кондратьева и Стерлигова). Борисов бросился в Москву, искал, говоря словами социологов, «сообщества своих». Пожалуй, не нашел, хотя с годами установил прочные отношения с такими разными, но обладающими прозелитическим потенциалом людьми, как В. Немухин и В. Колейчук. Глядя  «из сегодня», я понимаю, почему моя попытка «продвинуть» Борисова была наивной. Леня в силу обстоятельств своей судьбы не смог выйти на монументально-индустриальный уровень хотя бы В. Космачева в Германии (Колейчук в этом плане тоже был далеко не реализован, хотя уже в 1970-е добился постановки нескольких своих вещей в реальной среде). Ему не удалось выйти и в принципе возможный у нас   стабильный уровень, условно говоря, public art или последовательной выставочной активности (в форме  уличных кинетических произведений или вошедших в общее художественное сознание серий выставочных объектов). Конечно, для такой реализации был необходим хотя бы минимальный уровень институциональной системности. Или возможности добиться какого-то уровня индустриальной, материальной реализации индивидуальных проектов, который был, например, у Д.Джадда. Такой культуры prodaction в стране объективно не было. Но к обстоятельствам судьбы в первую очередь относится как раз то, что, рискну сказать, Борисов к этому уровню и не стремился. Не знаю, читал ли он манифест Тео ван Дусбурга «Art Concret», в котором декларировалось: «Произведение искусства… не заимствует ничего от природных форм, не содержит ничего чувственного или сентиментального... Техника, исполнение должны быть механистическими, иными словами, антиимпрессионистичными». Думаю, с чем-то бы согласился, но вот с чисто механистическим исполнением... Не уверен. Ему органична была другая материальная реализация: пронзительная  пространственная  придумка, слепленная «из того что было». Геометрия на коленке. Эксперименты по анализу зеркальности и симметрии, проведенные, из экономии, «на себе», эдакое вот селфи… И когда он перешел к фотомедии, где, честно говоря, технических возможностей у него было больше, Борисов не больно-то заботился об  идеальной оптичности.   

   Я вовсе не веду к набившему оскомину во многих текстах «русскому чувству формы», «русскому бедному», якобы артикулирующему нутряное содержательное богачество вопреки медиальному перфекционизму. Нет, весь этот  «хищный глазомер простого столяра» – не про Борисова. Борисовское – как я это сегодня вижу – в другом. Работая в сфере объективизированного медиального  формообразования с его геометрическими, оптическими, кинетическими, тактильными и прочими характеристиками, он жаждал наделить свои произведения автобиографизмом. Таким вот, «граждане, послушайте меня…». Он, этот автобиографизм, собственно, и читается в его небрежных композиционных  швах, фактурных щелях и занозах в не меньшей степени, чем в его завораживающей арт-пангеометрии.